| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Седьмого июня в девять часов утра Валерий Антонович уже был в аэропорту Домодедово. Вчера, в предварительной кассе в метро «Баррикадная» взял билет в Приобск (221-й рейс - на пятнадцатое июня) и вот сейчас по этому билету как-то надо было улететь. То есть он наперед знал свои действия, которые еще в Приобске невольно подсказал молодой человек, улетевший в Алма-Ату по телеграмме. В портмоне была подобная телеграмма, притом срочная, - «немедленно выезжай, очень жду - твоя Татьяна». Эту телеграмму попросил по телефону, но когда получил - ни секунды не сомневался, что все так и есть: Татьяна очень ждет - как она там?
Валерий Антонович вошел в здание аэропорта со свежими газетами - «Известия» и «Неделя» - отвлекающая экипировка, все его вещи. При нем не было даже папки с оправдательными документами, с которой не расставался все эти дни.
Необъятные объятия пространств толчеи - самый большой и всегда самый переполненный аэропорт. Как много людей в Сибирь и из Сибири?! Прав был Михайло Васильевич Ломоносов - могущество России будет прирастать... И не токмо...
Валерий Антонович улыбнулся: в его положении довольно странные мысли приходят на память.
Он пробежал взглядом по надписям электротабло: 221-й рейс, регистрация в седьмой секции, отправление - в одиннадцать сорок. Вообще-то он рассчитывал на 223-й рейс - в четырнадцать двадцать. Рискнуть?
Лавируя между пассажирами и чемоданами, подошел к седьмой секции, протиснулся к стойке. Видя, что он без вещей, его легко пропустили.
- Скажите, есть возможность улететь не своим рейсом?
Пожилая женщина в летной форме, ничего не сказав, сняла с весов плотно обернутый бумагой чемоданчик - понесла на транспортер. Ей, конечно, не стоило тратиться на объяснения, человек пять слева, прижимающихся к стойке, ответили: все они хотят улететь, пусть занимает за ними. Ответили с раздражением (еще один претендент) , но Валерий Антонович не обиделся, занял очередь. Он давно понял, а в эти дни стало его правилом - ни на что не раздражаться. Раздражение требует времени.
Валерий Антонович стоял в очереди и, казалось, решился лететь, - нет, именно в очередях и на лестницах приходилось принимать окончательное решение. Сейчас, словно школьник, решал простейшую задачу - если самолет вылетит по расписанию (по приобскому времени - пятнадцать сорок), плюс четыре часа в пути - девятнадцать сорок. Рабочий день кончится, прокуратура будет закрыта - отлично. В Москве, при всей отлаженности задержания, если не задержат на посадке - по отрывным талонам хватятся на следующие сутки, его устроят пять часов. Выйдут на прокуратуру, а там, как говорил Вотько, будет сидеть на вахте какой-нибудь пень. Пень - он и есть пень: и для наших, и для ваших. Можно рискнуть - можно, но что даст это выигранное время - ночь. Что с нее?
Вспомнил, что все три ночи в Москве не только не разбирал постель, но поверх одеяла не прилег. Ночь была прямым продолжением дня, напряженной подготовкой к беготне по бюрократическим кругам всевозможных контор. Ночь - это немало. Всего-то и надо - знать: на что употребить.
За Валерием Антоновичем заняли очередь - шесть молодых людей с рюкзаками и рейками геодезистов. Попросил их иметь его в виду - вышел из очереди. В конце концов - ночь с Татьяной. Усилием воли отодвинул непрошенную мысль - слишком соблазнительно. Это потом - в награду, а пока нечем похвалиться. Москва поглотила все его старания, как подушка, - и никакой отдачи. Впрочем, в один день сдал экзамены - смехотворное утешение, главный-то экзамен у него другой.
Лучший адвокат Московской области, на которого вывел Валерия Антоновича проректор, сказал: надо готовиться к суду. Согласился приехать в Приобск для ознакомления с делом, но прокуратура отказывает в адвокате, ссылается на статью девяносто третью - особо опасный преступник, - следствие продолжается. Теперь, если поймают и доставят за государственный счет, его злостность станет очевидной. Удивительно просто, начав гонение из-за ничего, загнать человека в угол и толкнуть на преступление. И все это сойдет безнаказанно, спишется на преступника, который в углу-то и стал им. Несправедливо - многое несправедливо. Прокурор остерегал брать оправдательные письма в трудовых коллективах. И этот еврей-адвокат ничего не нашел в том - а что он хочет, чтобы прокурор сам у себя выбивал почву из-под ног? В глазах матерого юридического волка Валерий Антонович выглядел агнцем - спятившим, но именно поэтому адвокат согласился защищать его. Есть высшая справедливость - есть. Он заполучил лучшего адвоката, у которого в Москве-то дел по горло, притом более прибыльных, однозначных.
За билетными кассами свернул налево. Теперь в его движениях и взгляде сквозили устремленность человека, знающего, что ему нужно. Возле окошка диспетчера по транзиту, как всегда и везде, пассажиры. Посмотрел на часы - без пятнадцати (мгновенно пересчитал на приобское время) четырнадцать. До закрытия прокуратуры - четыре часа, пора проявлять себя, легализироваться. Усмехнулся: терминология революционера. Чуть-чуть отошел от столпившихся у окошка, увидел моложавую озабоченную женщину - готовится сдавать смену. Никто не говорил, а понятно. Пришла посторонняя мысль: чтение лиц, инстинктивное предугадывание и раньше бывало, но сейчас с безошибочной точностью. Пожалуй, будь он настоящим преступником - это даже опасно.
Еще сделал два шага назад, чтобы из окошка его лучше видели, вынул из портмоне билет, телеграмму - ну, с Богом.
Обратился к диспетчерше громко, но неуверенно (сомневался в успехе) - ему на Приобск по срочной телеграмме. Диспетчер что-то проговорила - не расслышал. Подумал, огрызнулась, - ладно, он не очень-то и рассчитывал, подождет сменщицу, ее-то постарается убедить.
Он опустил руку и несколько отвлекся, слушая объявление диктора, - возле седьмой стойки продолжается регистрация билетов на двести двадцать первый рейс Москва - Приобск. Его похлопали по плечу - что же вы?! Очередь у окошка расступилась, диспетчер жестами показывала - подойти. В растерянности сунул телеграмму - она отстранила, потребовала билет. Он подал билет и по тяжелому взгляду, с каким очередь наблюдала, как прятал телеграмму, понял - повезло крупно, разоблачения ему бы не простили.
Получив билет, поспешил не на регистрацию, как предупредила диспетчер, а в зал междугородных телефонных автоматов.
По Приобскому - пять минут второго, если застанет Татьяну на работе, то может открытым текстом сказать: выезжает. Возможность открыто без опасений переговорить с Татьяной натолкнула на мысль: пусть директор Приобского бюро пропаганды при Союзе писателей встретит его на «Москвиче» - мол, везет много книг в Союз. Вот для чего - ночь. Он постарается уломать директора на поездку в Чумышск. Адвокат советовал немедленно взять оправдательные письма в трудовых коллективах. Возьмет. Письма он заготовил, отпечатал в трех экземплярах каждое. Конечно - самонадеянность, но искать машинку в строительном управлении, упрашивать машинистку отпечатать - неделя уйдет. Что не так - вычеркнут, впишут. Он написал главное - все знали, что работал пером, а не топором. Прокуратура создает видимость, что состоял на ставке скрытно. Смех один, подписывал материалы собкор и вдруг - скрытно.
Возле кабины пришлось подождать, но и здесь повезло. Переговорил с Татьяной и тотчас почувствовал: родной человек задвигает ящик стола, набирает номер телефона бюро пропаганды, раскручивается машина - только бы не перебили. Сколько времени, энергии потратил, чтобы доказать: белое - белое, а черное - черное. Зачем, кому это надо?! Что напрасно ломать голову - неразрешимые загадки сфинкса. Сердце сжалось, невольно вспомнил о повести - больше месяца не брался. Придавил внезапную горечь - не время. И тут же осудил себя: не человек, а автомат какой-то. И все же пошел не к секции регистрации билетов, а опять к окошку диспетчера по транзиту. Удостоверился: очередь как будто та же, а диспетчер - другая. Стало быть, сменилась - документы пошли на контроль. В запасе - ночь. Сообщение Московской прокуратуры, что он вылетел в Приобск, завтра утром ляжет на стол Параграфова - если не задержат сейчас, на посадке. Машина-то пущена - его разыскивают. Краснопресненская прокуратура могла дать отбой. Впрочем, рассчитывать на это - нет никаких оснований, у него вообще нет ни на что оснований - преступник.
Зарегистрировав билет, Валерий Антонович не торопился проходить на посадку, смущал милиционер, который стоял рядом с контролем. Через стеклянную стену было хорошо видно, что милиционер проверяет паспорта, в особенности мужчин. Одного бородатого с «дипломатом» и плащом в руке отвел в сторону и, кажется, перелистал и прочел паспортную книжку от корки до корки. Причем второй сотрудник, стоявший у проема автоматического пропускника, сейчас же незаметно подошел к бородачу сзади, и, хотя смотрел, как будто через стекло, в сторону Валерия Антоновича, чувствовалось: стережет бородача. Валерий Антонович на всякий случай прикрылся газетой - он читает. Наконец милиционер отдал паспорт, переглянулся с коллегой - разошлись по местам: первый - на контроль, к двери; второй - к пропускнику.
Валерий Антонович свернул газеты, сунул в карман пиджака. Если наблюдения верны, единственный способ избавиться от въедливого милиционера - пройти контроль в тот момент, когда он займется очередным бородачом.
Валерий Антонович прошел к двери и, не торопясь, стал возвращаться в конец очереди. Всем своим видом показывал, что кого-то ищет. Это не было уловкой - обнаружил двух бородачей. Они стояли друг за другом. Один худощавый и высокий - лицо словно купалось в огненно-рыжей неприбранной бороде. Второй солидный - бородка аккуратная, разночинная, в руках газета, стоит, читает, не отвлекаясь, медленно подвигается с очередью - весь в газете. Выбирать не приходилось, больше бородачей нет. Валерий Антонович остановился и, глядя на девушку, раз за разом сдувающую со лба локон, сказал, что занимал за солидным мужчиной. Девушка пожала плечами, мол, ей безразлично - не возражает, но он умышленно расценил как возражение. Пожалуйста, станет за нею, все равно никто не улетит раньше - только вместе. Стоявшая за девушкой женщина, как и предполагал Валерий Антонович, сейчас же отозвалась на замечание, а девушка, передернув плечами, поправила сумочку-бочонок, продвинулась вперед.
Валерий Антонович продолжал слушать женщину, которая с радостным возбуждением делилась, что, конечно же, теперь все улетят. Возбуждение было вполне объяснимым - у нее билет не на этот рейс, с трудом перекомпостировала, но теперь не имеет значения - все улетят. Она - это все, подумал Валерий Антонович и мысленно вновь вернулся к бородачам.
Зря расстроился, что они один за другим, если разыскивается он, то это даже хорошо, что бородачи рядом, а за ними девушка с локоном. Кого-то из бородачей милиционер непременно задержит, надо оправдывать свое надзирательское присутствие. Безусловно, солидного - эта занятость газетой вполне может быть истолкована как маскировка, отвлекающий маневр преступника. Преступник - писатель. Солидный смахивает на писателя. Удобней было бы, то есть безопасней, если бы задержали первого бородача. Впрочем, вряд ли. Прежде чем отвести задержанного в сторону, милиционер обязательно окинет взглядом наступающую очередь. Выручит девушка и разговорчивая женщина. Надо продолжать разговор, тогда повернутость естественна, - «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии».
Милиционер посмотрел в конец очереди. Так устроен человек: все, что рядом, - не убежит, а что в отдалении - надо зорче оглядывать, чтобы не упустить. Разговаривающие менее приметны. Сработает логика - скрывающийся всегда один, он не будет входить в контакт с посторонними, осторожность не располагает к веселым беседам. Тем более как-то надо развеселить эту разговорчивую женщину - не сейчас, там, у двери.
Все произошло, как и надеялся. Вначале милиционер занялся паспортом худощавого. Солидный оторвался от газеты - придется ждать. Опять погрузился в газету, как бы отгородился. «Жест, достаточно подозрительный», - подумал Валерий Антонович и тотчас ощутил на себе пристальный взгляд милиционера. Валерий Антонович наклонился к женщине, чувствуя, что взгляд милиционера слегка передвинулся, но не отпустил, зацепился на виске, прилип словно репей.
- Вот и улети, «по ошибке» арестуют, а вместо тебя посадят в самолет своего сотрудника.
Женщина засмеялась, Валерий Антонович почувствовал, что взгляд милиционера скользнул по собеседнице (выглянула из очереди), и сейчас же услышал: «Пассажир, к вам обращаются!» Резкий шелест газеты - «Пожалуйста!»
Милиционер и аккуратная бородка отошли от двери. Контролер торопилась воспользоваться, скрупулезная проверка паспортов задерживала работу. Девушка с локоном была пропущена без затруднений: взгляд в билет, палочка в ведомость - следующий. Следующий - он. Взглянула на билет, повернула на обратную сторону - вот штамп. Палочка в ведомость - проходите. Подняла глаза, дернулась в сторону сотрудника, препирающегося с солидным. Валерий Антонович задержался, женщина-собеседница споткнулась, боднула в спину. Контролер остановила: погодите, куда вы?! Валерий Антонович улыбнулся: по приезде обязательно сбреет бороду, бородатые подозрительны, их можно бодать. Контролер отстранила руку с паспортом - проходите-проходите.
На столе, рядом с проемом пропускника, несколько человек торопливо упаковывали вскрытые сумки, среди них огненный бородач с рюкзаком. Валерий Антонович благополучно прошел пропускник и, не останавливаясь, поспешил вглубь стеклянной галереи, к толпящимся у боковой двери пассажирам. «Еще не все, еще не все», - сдерживая шаг, мысленно твердил он, пока не смешался с ними.
Кажется, можно передохнуть. Осмотрелся. За легкими голубыми колоннами, напротив приоткрытой двери, мужики довольно смело покуривали. Он тоже имеет право на сигарету. Попасться на сигарете, после всего?! Глупо. Мысли переключились на Татьяну, которая, верно, уже договорилась с директором бюро пропаганды. Он почувствовал невольный озноб запоздалого страха - она наверняка будет встречать его. Какая там сигарета, он ни на что не имеет права, пока они не увидятся, хотя бы издали. Штирлица на его место! Он усмехнулся - озноб как рукой сняло. Единственное, что осталось, - горечь, но она теперь всегда с ним.
В самолете чувствовал себя словно на середине широкой реки - и этот берег уже не достает (самолет мчался по беговой полосе на взлет), и тот еще далек, невидим. Самое время лечь на спину и отдохнуть, пусть несет быстрина - он во власти вод. Куда вынесут, так тому и быть. Единственное, что он может, как говорят спортсмены, - «восстановиться», чтобы не упасть, когда почувствует землю.
Приник к иллюминатору: вот она, земля, и небо - вот. В его положении - самое безопасное состояние. Оторвался от иллюминатора, вынул из кармана смятые сигареты, положил в сеточку кресла. Справа сидела знакомая девушка, она не замечала Валерия Антоновича, и он подумал: очень хорошо, тратить время на салонные разговоры - чересчур большая роскошь.
Медленно, до упора, опустил спинку кресла. Самолет настойчиво забирал ввысь. Прозрачная голубизна, смешанная с белесыми полосами облаков, создавала иллюзию движущихся обширных вод. Маленькая точечка - и дыхание океана. Пока он свободен - океан отражается в нем. Глубина небесных вод дарит вечность. «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». Почему так тревожно и радостно, когда восходишь на вершину?! Миг слияния неба и земли - человек не умирает, он сливается с землей и небом, и тогда - вечность. Чувство свободы - во мгновении быть всюду. Странно, что сердце прозревает, а слов этому нет. Тут иной язык, он есть, но мы немы. Придет время, когда пустота слов отпадет и заговорят люди сердцами. Тогда начнется новая история Человека: не ему - рай, а он - рай всему, вместившемуся в его сердце. Пойдет Человек по майскому саду, каждая былинка поклонится, всякая птичка песню споет, он - Человек.
Валерий Антонович вздрогнул - какой-то чудесный сон снился. Не время, сейчас полезнее подумать: на что надеяться, чего ждать. Посмотрел на часы: без пяти двенадцать (перевел стрелки на приобское время), без пяти шестнадцать. Уйма времени - богат, настолько богат, что может минуту-другую истратить просто так.
Нажал кнопку на подлокотнике, приник к иллюминатору. Ровная толща облаков напоминала снежную равнину - ясный зимний день, рукавицы, санная дорога. В воздухе мерцающие блестки, и - солнце - физическое тело. Свет резкий, режущий, будто кипение электросварки. Белое безмолвие - космическая тундра.
Валерий Антонович следил за ходом мыслей словно со стороны - не о том думает, расточительствует. Он настолько богат, что расточительство - приятно. Никто, никто не видит, как швыряются в иллюминатор пригоршни золотых секунд.
Оторвался от иллюминатора, опять опустил спинку - времени так много, что промчавшиеся два дня в Москве надо хотя бы вдогон прожить по-человечески.
После телефонного разговора с зам. прокурора Краснопресненского района зашел к проректору. В маленьком кабинете, в котором сейчас же ощущалось придавливающее нависание потолка, сидел худощавый молодой человек в кремовой тенниске.
- Поэт Камчатки! - громко, словно со сцены объявил проректор, а в душе почему-то отозвалось: эй, на галерке?!
Валерий Антонович сел в кресло - все входящие натыкались на него. Приходилось втягивать голову, чтоб не выглядывала над спинкой, или с ловкостью наклоняться вперед. Угол тяжелого, как ящик гвоздей, стола был в такой близости, что загодя ломило зубы.
Проректор хлопнул по подлокотнику - эх! Жест знаменательный - угадывалось хорошее настроение и знак особого доброго расположения.
Вынул из стопки бумаг распечатанный конверт, подал Валерию Антоновичу.
Давайте будем курить.
Валерий Антонович одной рукой взял конверт, другой положил пачку сигарет на стол (единственное удобство - класть и брать со стола можно не вставая). Хозяин тоже может дотянуться до любого предмета: открыть книжный шкаф, форточку, всех находящихся в кабинете похлопать по плечу. Сейчас похлопал Валерия Антоновича и, глядя на камчатского гостя, весело заметил:
- Этому человеку будем помогать.
Валерий Антонович подумал: камчатскому гостю. По-своему каждый похож на человека, которому будут помогать.
Он вынул из конверта два проштемпелеванных листа - представление. Приобская прокуратура сообщала, что систематически в течение пяти лет гражданин Губкин незаконно присваивал зарплату и в общей сложности расхитил государственных средств на сумму свыше десяти тысяч рублей. Администрации и партийной организации Высших литературных курсов предписывалось незамедлительно сообщить о принятых мерах. Представление было сформулировано грозно, в особенности с расшифровкой девяносто третьей статьи УК РСФСР.
Разговор с проректором обнадежил, словно выросли крылья. Человек, которому будут помогать, - он, Валерий Антонович. Конечно, помогал: вывел на адвоката, позвонил в секретариат правления Союза писателей СССР и РСФСР, подписал заявление на стипендию и на досрочные экзамены. Послал телеграмму на имя первого. И все же, во всем, что сделал проректор, не было убежденности - упора, который не позволяет пятиться назад. Шаг вперед сопровождался какими-то перебежка-ми врассыпную. Помогал, но не в бою, а как бы при подсчете трофеев.
Вчера Валерию Антоновичу потребовалось представление - «Литературная газета» попросила. Обеспокоился - где оно? Проректор обещал самолично передать председателю правления СП РСФСР. Не идти же за ним к председателю! Сказал Раисе Акимовне - ни слова не говоря, взяла ключ, а через минуту уже держал все тот же незапечатанный конверт с представлением и другими документами. Раиса Акимовна только руками развела - на стопке бумаг лежало. Валерия Антоновича словно трахнули табуреткой - мо-ло-дец! Этому человеку будем помогать.
В редакцию «Литературной газеты», что в Костянском переулке, заявился после экзаменов - в семнадцатом часу. Хотел пройти к заведующему отделом судебного очерка - увы, дальше вахты не пропустили, даже удостоверение писателя не помогло.
- Кто вызывал? К кому? По собственной инициативе - или?..
Пожилая женщина с резким писклявым голосом, казалось, выуживала вопросы из толстого увесистого журнала, в который взглядывала, переворачивая страницы.
«Нет, с этим талмудом - не пройти», - подумал Валерий Антонович и отступил. Только после звонка проректора удалось выйти на отдел судебного очерка. Не на зава - на въедливого юриста, который по каждому слову требовал бумажку. Все документы из оправдательной папки постепенно перекочевали на стол к юристу. Представление тоже потребовалось - Валерий Антонович дал на время. Каково же было удивление, когда буквально через час после встречи юрист разыскал его и вернул не только представление, но и другие документы - причем в нескольких экземплярах. Некоторые ксерокопии выглядели даже лучше, чем оригиналы.
- Эти бумаги бесценны, один экземпляр надо всегда иметь за пазухой - без них не откроют.
Назначил следующую встречу - надолго не задержит.
В тот же вечер один экземпляр ксерокопий Валерий Антонович спрятал за подкладкой пиджака.
Повторная встреча разочаровала. Ни к чему не обязывающий разговор о погоде - и это в то время, когда каждая минута на счету. Необходимо побывать в институте, у адвоката, в редакции «Недели» - вычитать верстку, все же он писатель, или только подследственный?
Неожиданно открылась дверь, и по тому, как спешно встал юрист, Валерий Антонович догадался - вошел завотделом судебного очерка. Быстро пожал руку сотруднику, повернулся: мелкие черты лица, будто натерты просвечивающим воском - глаза блеклые, безразличные. Словно скользя, поздоровался с Валерием Антоновичем и к двери - остановился.
- Когда коллега собирается в Приобск?
Валерий Антонович замялся, но, оказывается, спрашивали юриста - сегодня будет в Новосибирске, а завтра надеется попасть в Приобск.
- Знает ли в чем трудность дела?
Валерий Антонович растерялся: к кому вопрос?
- Десять лет назад я выступил со статьей, в которой призывал журналистов не публиковать никаких материалов до суда, чтоб не оказывать давление на следствие, а теперь как же?
Зав. говорил негромко и как-то очень устало: кому надо - услышат, а бестолковые - устал от них.
Валерий Антонович включил себя в разряд бестолковых.
- Десять лет со связанными руками?!
Зав. посмотрел на него с удивлением, словно заговорил неодушевленный предмет. Осторожно открыл дверь и осторожно за собой закрыл. Юрист осуждающе покачал головой - Валерий Антонович свободен.
Встреча с завотделом подействовала удручающе - плохи дела. Зачитывался его очерками, а они - постфактум, после суда. После суда, как после драки, кулаками не машут. Во всяком случае, после суда доказывать пристрастность следственных органов - утомительно.
В институт приехал подавленный. И опять - одно к одному. Позвали к телефону - прокуратура Краснопресненского района. Требовали, чтобы немедленно приехал, иначе применят санкции. Он отказался - его нет в Москве, кладет трубку и едет в аэропорт. Не скрывая сарказма, ему пожелали: счастливого пути!
По радиотрансляции объявили: подготовить откидные столики - будет подан обед. Валерий Антонович снял привязные ремни, расправил борта пиджака - за подкладкой оправдательные документы. С ума сойти - бумажка сильнее живого человека. И все же кое-что сделано. Отправлено письмо председателя правления Союза писателей РСФСР, первому секретарю Приобского обкома партии. В отделе фельетонов газеты «Известия» оставлен один экземпляр оправдательных документов. Вычитал рассказ в «Неделе». Договорился с адвокатом. Пожалуй, адвокат - самая реальная надежда, остальное неопределенно и неуловимо, как дымка на горизонте. Тяжелее всего идти не против бюрократической машины, а самого себя в ней. Правы мудрецы Индии - если бы кто-нибудь в битве тысячекратно победил тысячу людей, а другой победил бы себя одного, то именно этот другой - величайший победитель в битве. Пройти свой путь до конца - победа. И нужны силы не какие-то отвлеченные, а обыкновенные, в том числе физические. Сейчас он пообедает и постарается основательно выспаться. Два с половиной часа в безопасном месте стоят нескольких суток.
Проснулся не от резкого встряхивания, обыкновенного при посадке, а от инстинктивного страха - помнет ремнями оправдательные документы. Словно не спал: закрыл глаза и - открыл. Мысль о документах отодвинулась - сейчас увидит Татьяну. Сердце наполнилось тревожным радостным ожиданием - такое впечатление, будто не три дня - три месяца прошло. Хорошо бы и Аленку увидеть, тогда вдвоем встречали - Оленёк-тополёк. В груди заболело, заныло. Глубоко вздохнул, вытеснил внезапно явившуюся тоску - не время.
Самолет развернулся, солнце полоснуло по иллюминаторам - не садись на пенек, не ешь пирожок. Приник к стеклу, наблюдал за движущимся зеленым газоном поля. Молодая зелень была яркой, праздничной, будто после дождя. Жизнь прекрасна! Когда кончится это проклятое, так называемое «дело» - они выедут куда-нибудь в степь, упадут в траву и всюду будут полевые цветы и небо. И никуда не надо будет торопиться и никому ничего доказывать, лишь ветерок, бегущий волнами, и запах ромашек.
Самолет приземлился, в салоне облегченно зашевелились - приехали. На всякий случай принялся прокручивать возможный вариант встречи с прокуратурой, но потом отбросил. Он нужен здесь, когда там, а когда здесь - не нужен. Самое верное - не делать никаких зигзагов, идти вместе со всеми пассажирами, как все нормальные люди - авось?! «И вышел прямо сквозь стекло, в объятья ми-ли-ци-о-не-ра».
Переговорив с мужем, Татьяна Николаевна не сразу поехала в бюро пропаганды (было время обеда) - пошла домой. Шла медленно, в квартиру заходить не хотелось. Пуста и безжизненна - вещи будто в заговоре. На всем какой-то необъяснимый налет отчужденности - ты сама по себе, а мы сами по себе. Единственное живое пятнышко - рукопись повести. Посмотрит на нее и невольно чувствует - он здесь. Закроет глаза, явственно представляется: наклонился над рукописью - перечитывает. Сейчас подойдет к стеллажу, вытащит словарь и, листая, будет ходить, не замечая, что ходит. Странно это, но сквозь дрему она всегда слышала его успокаивающие шаги. Незаметно переносилась в маленькую уютную квартиру в Омске - Аленка лежит на диване, на огромной, как перина, подушке. Даже не лежит - сидит, руки ее на белом кружевном пододеяльнике, она с веселым изумлением слушает бабушку. Бабушка рассказывает об отце, он помогал пасти телят и однажды до того закупался на речке, что потерял их. Татьяна Николаевна с замиранием прислушивается: голос бабушки - слово к слову, петелька к петельке на кончиках блестящих спиц. Просыпаться не хочется. Как хорошо вместе, вот так бы вечно - сладкий сон.
В ту ночь Татьяна Николаевна не сомкнула глаз, пока не дождалась звонка Раисы Акимовны.
- Танечка, звоню с дачи, он - здесь.
Комок подкатил к горлу, перехватил дыхание, только и смогла выдавить - он.
- Да, он - здесь, - повторила Раиса Акимовна и потребовала - немедленно ложиться спать.
Она зажгла свет во всех комнатах, она праздновала маленькую и все же такую большую победу - Москва! Он - в Москве, Москва защитит.
До утра читала рукопись. На работу пришла в приподнятом настроении - там не арестуют.
Вечером звонил Параграфов, справлялся - где гражданин Губкин? Ответила: на даче у знакомых. Телефон, столько молчавший, вдруг решил наверстать упущенное. Звонили: Честнов, Налетов, Варламов, Хмелькин, Шибченко. Поэт Поляков напрямую спросил: правда ли, что Валерий Антонович через Алма-Ату улетел в Москву? Внезапный повышенный интерес к мужу вызывал отвращение: прежде избегали - и вдруг...
Татьяна Николаевна инстинктивно чувствовала приближение новой опасности, но изо всех сил держалась. Единственное, чего желала, - уснуть и не просыпаться или проснуться, чтобы осознать: происходящее - дурной сон. Нет никого - только они: Аленка, он и она.
Татьяна Николаевна шла домой. Тягостное предчувствие, точно тяжелый магнит, уклоняло мысли, наполняло сердце необъяснимым страхом. Она твердила, что через несколько часов они встретятся, будут вместе, а сердце в ответ сжималось - он позвонил просто так, нарочно. Вводит прокуратуру в заблуждение, а сам и не думает лететь. Все настолько смешалось, что уже не знала: чего более хотелось - приезда или пусть бы оставался в Москве, пока не рассеется это тягостное предчувствие.
Она вошла в подъезд, открыла почтовый ящик и вместе с газетами вынула повестку в суд. Нет-нет, не ошиблась - в суд. Он приедет - его заберут. Она почувствовала головокружение - не хватало упасть в обморок.
Татьяна Николаевна медленно, ступенька за ступенькой, поднялась в квартиру, впервые ощутив, что четвертый этаж - это высоко. За изучение повестки принялась после телефонного звонка Веряшкина - настоятельно просил передать Валерию Антоновичу, чтобы выехал в Чумышский народный суд: вызывается в качестве свидетеля. Вначале она ничего не могла понять, а когда поняла, что «дело» Валерия Антоновича, по указанию прокуратуры РСФСР, выделено и этот суд его не касается, сказала - передаст. По разговору поняла: присутствие Валерия Антоновича хотя и необходимо - никто неволить не будет. Сложилось впечатление - ехать не обязательно.
Татьяна Николаевна раз десять перечитала повестку: восьмого июня - к четырнадцати часам. И дальше набранное петитом - в случае неявки, в соответствии с законом, будет осуществлен привод уклоняющегося. Эти обычные в судебном лексиконе слова, полные угроз, не произвели впечатления. Татьяна Николаевна даже обрадовалась: не надо никакой маскировки. Валерий поедет на суд и заодно возьмет оправдательные письма в трудовых коллективах. Она просто молодец, что не пошла в бюро пропаганды, - невольно пришлось бы сказать, что Валерий" возвращается из Москвы.
Татьяна Николаевна позвонила в справочное, завтра в пять двадцать - первая электричка в Чумышск. Впереди - целая ночь вместе. Повестка в суд, прежде напугавшая до обморока, неожиданно обернулась нечаянной радостью.
Она вскочила с диван-кровати, будто и не было иссушающих сомнений, - сейчас наведет порядок в квартире и приготовит царский ужин. Это их ночь. Никто им не помешает отпраздновать встречу.
На часах - три. В их распоряжении - час сорок. Распоряжение - неточное слово, подумал он, правой рукой привлек ее к себе и ощутил на груди мягкое щекочущее дыхание. Это жесткое, как приказ, слово из той жизни, из которой они вырвались еще на аэровокзале, как только увидели друг друга. Коротки июньские ночи, не факт даже - афоризм.
Они лежали на диван-кровати, накрытые лунным разливом. На столе стоял нетронутым царский ужин, и тиканье будильника так странно позванивало в пустой золоченой посуде, что тишина вокруг казалась осязаемой. Кто-то ходит - позванивают сережки, похожие на слезинки, - яблоневый сад. В яблоневом саду таких, как они, много. Он вздохнул, и, точно эхо, отозвался вздохом яблоневый сад. Она легонько, совсем неслышно положила руку ему на грудь.
- О чем ты думаешь?
- Я не думаю, я чувствую яблоневый сад, - так же как и она, боясь потревожить колдовство ночи, прошептал он, и сад вначале беззвучно затрепетал серебристыми листьями, потом зазвенел лунными бликами.
- Я тоже думаю о тебе, как бы я смогла без тебя.
Он увидел яблоню, всю в цветах. Невеста, - подумал он. Она самая лучшая, но почему так больно и грустно?
- Ты знаешь, наверное, я не писатель, - сказал он и положил левую руку под голову, а правой еще теснее привлек ее за плечи.
Она легонько поглаживала его по груди, и по тому, как вздрогнули пальцы, почувствовал: приняла боль, но не согласна. То есть согласна, что настоящий писатель должен сомневаться, но в этом-то как раз и обнаруживается, что он - писатель.
Валерий Антонович с грустью усмехнулся: нет-нет, вместо сердца - сгусток запекшейся крови. Впервые чувствует не тягостность - физическую тяжесть, его можно взвешивать на тонны, килограммы, граммы. Разве сердце писателя можно взвесить на весах в мясной лавке?!
Ее поглаживание стало теснее и продолжительнее. Она словно пыталась разогнать запекшуюся в сгусток кровь, он уже видел не ее руку, а руку крепкого сильного массажиста. Он даже немножко приподнял голову, чтоб уж наверняка знать, что это обыкновенная, такая же физическая, как его сердце, рука.
Заживо мертв и, как пустое тело, обозревает себя умершего. Раньше бы испугался, увидел бы и, как от вспышки, ослеп. Сейчас ничего - омертвел сердцем.
Он медленно опустил голову - ну зачем она гладит его и говорит-говорит, неужели не догадывается, что он не слышит - мертв.
Валерий Антонович вздрогнул, по телу пробежала мучительная судорога. Она шептала: нет-нет, он писатель, настоящий писатель, а рука вздрагивала, причитала и прощала умершего. И оттого, что прощала, глаза у него вдруг отяжелели - он умер здесь, еще до отъезда. Настоящий писатель должен был писать свою повесть - во что бы то ни стало, а он мечтал о каких-то несметных залежах радости. Зеленый луч. Синтез: я - сегодня и я - вчера. Я - сегодня, уже никакой радостью не избыть. Выходит - очернительство?
Показывали по телевизору Константина Устиновича Черненко - голосовал. Болезненная желтизна была настолько очевидной, что невольно думалось не о его возгласе - хорошо! как бы подкинутом механическим взмахом руки - о мирской суете: сколько еще пребудет с нами сей смертельно больной человек? Что - хорошо?! В самом деле он смазал: «хорошо», или кто-то шепнул с умыслом?
Выходили из красного уголка молодые писатели, и у всех на лицах - нехорошо, очень нехорошо. Почему мы боимся говорить о себе правду? Ведь, умалчивая, мы передаем ее нашим противникам. Еще жрецам Атлантиды было известно, что умолчание - один из самых разрушительных способов лжи. Мы сжигаем себя заживо - запах гари, пепел и ничего.
- Может, тебе не надо ехать на суд?
Она привстала над ним. Он увидел лунно мерцающие плечи, обнаженную грудь и глаза - огромные, неправдоподобно блестящие, открытые до такой глубины, что всякое слово - ложь. Он обхватил ее, и она прильнула к нему, и лепестки яблоневых цветов медленно потекли по воздуху с ветви на ветвь к подножию - словно слезы.
Она самая красивая, она самая лучшая, и Аленка очень-очень похожа на нее.
Он самый сильный, самый смелый, он напишет повесть и все-все.
Ничего нет на свете и не было, все прокуратуры мира не стоят ее слезинки.
Только он, только он всюду, а больше ей не надо ничего.
Только она, только она - у них будет много-много детей, она самая лучшая, самая нежная, самая красивая.
Нет-нет, она некрасивая, он просто не знает об этом, но пусть простит ее за то, что не знает и не видит, пусть простит, он умеет прощать.
Не плачь, не плачь, ему не в чем прощать, он сам просит прощения, потому что все как бы закончилось и потеряло смысл, а теперь...
Яблоневый сад то замирал в лунном сиянии, то вновь невнятно шелестел. Все переливалось, мерцало, все было вместе, неотделимо, и только лепестки цветов, медленно кружась, трепетали в воздухе и, неслышно ложась на землю, обещали скорую завязь...
Валерий Антонович успел на электричку только-только. Вскочил в тамбур последнего вагона и услышал сухой шаркающий стук - двери сомкнулись. Немножко постоял, выровнял дыхание (пришлось бежать на платформу, минуя кассы), пошел в середину состава, в пустой вагон. Вполне понятная логика - на ранних и поздних электричках пассажиры в большинстве оседают в первых и последних вагонах, побаиваются хулиганов, которые держатся подальше от машинистов.
Он шел из тамбура в тамбур через гудящие железным ветром переходники. Правым плечом помогал отворять двери и по звуку угадывал, как они с легкостью захлопывались - гудящий стальной вихрь, будто накрывался сверху таким же стальным колпаком. В левой руке нес свой старый, потертый, как раз на чумышских электричках, портфель. Валерий Антонович приспособился жить на бегу - опережение стало единственным капиталом прочности непрочного положения. Не жизнь - гонка. Но докучает не она - взгляд как бы со стороны. Будто местный литературный критик, как ни взглянет - всё не так.
Вот и сейчас вошел в пустой вагон, а тот, со стороны, уже витийствует: преступник даже в безобидной ситуации ведет себя как преступник - это помимо его воли. Попросту говоря, в веществе преступника (разрядка автора статьи) потенциально всегда наличествует вещество преступления. Пустота душевная, буквально гонит в пустой вагон. Внешнее соответствие углубляет внутреннюю дисгармонию - в коконе шелкопряда мы не всегда сразу представляем массу уничтоженных листьев, но знаем: много и этого много (курсив автора статьи) нам вполне достаточно, чтобы с филигранной точностью определить, насколько все же личинка прожорлива и насколько дешев ш е л к исследуемого произведения.
Машинально пробежал мимо пригородных касс, теперь, без билета, придется краснеть перед ревизором. В одном из полуосвещенных вагонов сел к окну, и критик тут как тут: итак, полуосвещенный вагон соответствует внутреннему состоянию нарушителя - сумраку души.
Взгляд со стороны докучает, но и без него нельзя, без этого посредника прокурора. И все же хотелось бы взгляда не только в расчете на теневую сторону в человеке. Как быть, критик? «Никто солдату не ответил, никто его не повстречал, и только теплый летний ветер траву могильную качал».
Валерий Антонович приник лбом к холодному стеклу - вот-вот солнце забрезжит, ударит по окнам розовыми лучами - день! «Что день грядущий мне готовит?!» С ревизорами - обойдется, штраф заплатит. До суда надо побывать в бригаде, заверить письма. Параграфов с Веряшкиным хорошо рассчитали - следующая электричка в одиннадцать тридцать, как раз к четырнадцати. Пятницу просидит в суде, суббота и воскресенье - нерабочие, а в понедельник вызовут в прокуратуру. Сверкнула догадка, что пригласили в свидетели с умыслом - припугнуть судом и заодно видимость создать: во время следствия бывал Губкин на Коксохиме, мог бы взять оправдательные письма в трудовых коллективах - не взял. Отказали расхитителю, прикрывающемуся личиной писателя, и пойдет - желаемое станет действительностью, потому что отсутствие оправдательных документов всегда толкуется прокуратурой как отсутствие оправдания. Что за жизнь - подозрительным стал, всех подозревает.
Раскрыл портфель, достал термос - молодец Татьяна, а он ей коробки конфет не привез. Не мог. Зато за подкладкой костюма - письма, и сейчас есть время обдумать план. В его положении хорошо обдуманный план - часть дела.
Наверх
|
|
|
|
библиография
